Мифы Древней Греции
Боги и герои Эллады
Публикуется с разрешения авторов

Генри Лайон Олди

                         ОДИССЕЙ, СЫН ЛАЭРТА


                             КНИГА ВТОРАЯ

                            ЧЕЛОВЕК КОСМОСА


                 ...Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба
                 К вам возвратимся...

                             (Илиада. X, 246; Диомед об Одиссее).


                 Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом...

                                                           А. Галич


        Не сравнивайте былое с грядущим, вход с выходом, смертного с вечным и 
рождение с тризной - иначе быть вам тогда подобным Фемиде Неподкупной, 
дочери Урановой, что добровольно отказалась от зрения телесного, получив 
взамен беспристрастие судьбы, ибо суждено зрячим судьям ослепление 
красотой и уродством, мольбой и гневом, отвагой и трусостью; слепым же - 
никогда, и в том отличие судьи от судьбы.
        Не сравнивайте былое с былым, вход со входом, смертного со смертным и 
рождение с рождением - иначе быть вам тогда подобным Линкею Афариду, 
герою-прозрителю, чей взор легко проникал сквозь землю и камень, дерево и 
кость, воду и металл; лишь собственная участь была темна для остроглазого 
Линкея, как темен день завтрашний для дня нынешнего, и гибель усмехалась, 
стоя рядом.
        Не сравнивайте былое со входом, смертного с тризной, грядущее с вечным 
и выход с рождением - иначе быть вам тогда подобным Аргусу Золотые 
Ресницы, звездному титану, чья неисчислимость взглядов находила рыбью 
чешуйку в водах Океана и пушинку в просторах эфира, но уже таится под 
фригийским колпачком серп из адаманта, вот-вот блеснет исподтишка: 
украшать отныне мириадам ваших глаз - суетную прелесть хвостов павлиньих.
        Не сравнивайте былое с рождением, грядущее с тризной, не сравнивайте 
входы, открытые смертным, с выходами для вечных - иначе быть вам тогда 
подобным вещунье Кассандре, видевшей приближенье бед, слышавшей шелест 
их горестных крыльев; но слепцами становились люди рядом с Кассандрой, и 
тщетно было взывать к слепцам.
        Не сравнивайте ничего с ничем - и быть вам тогда подобным самому себе, 
ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
        А иначе были вы - все равно что не были...


                             Итака
            Западный склон горы Этос; дворцовая терраса
                      (Кифаредический ном)*

                                    Я войду в дома просторные,
                                    Сердце встречами обрадую
                                    И забуду годы черные,
                                    Проведенные с Палладою.

                                                   Н. Гумилев,
                                              "Возвращение Одиссея"


        Я вернусь.
        Слышите?..

        Они смеются в ответ. Все. Деревья за перилами - каждым листом, каждой 
каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях - каждым озябшим 
перышком. Небо над птицами - наимельчайшей искоркой во тьме. Смеются. 
Небо, звезды, птицы; деревья. Море бьется о скалы - хохочет. Скалы безмолвно 
стынут над морем - ухмыляются. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на
осуждение, если я и сам-то едва сдерживаю смех: страшный, холодный, как 
ползущая с алтаря змея?
        Улыбка сушит губы.
        Я вернусь.
        Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. 
Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и 
хулой, - и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. 
Правнук молнии и кадуцея**. Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца 
дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов. 
Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...

        ______________________________________________________________
        * Кифаредический ном - повествование, сопровождаемое игрой на кифаре.
        ** Кадуцей - атрибут Гермия-Психопомпа: жезл, увитый двумя змеями.
        ______________________________________________________________

        Вон их сколько, этих "я". И все хотят вернуться. Возвратившись для 
других, ощутив под ногами каменистую твердь Итаки, теперь они хотят 
вернуться по-настоящему: для себя. Иначе возвращению суждено обернуться 
самой долгой и беспощадной из всех разлук. Небо! звезды! птицы и деревья... - 
смейтесь над нами! глумитесь! но ответьте: может ли случиться иначе?!
        Нет.
        Не может.
        Над западными утесами болтается неприкаянная звезда. Все прочие звезды 
оставили ее, бросили на произвол судьбы во тьме полуночи, и зеленый глаз 
отчаянно подмигивает мне: эй! тля-однодневка! видишь ли?! Вижу. 
Подмигиваю в ответ. Ты постарела, звезда. Истрепалась. Бахрома лучей 
вытерлась, будто кисти ветхого пояса, обреченного истлевать в недрах сундука. 
Блеск потускнел. Эй, тля-однодневка! - да-да, это я тебе, моя звезда... И нечего 
моргать. Ты же видишь: я молод! прекрасен! силен! Конечно, ты видишь. 
Просто не в силах понять: это сегодня превратилось во вчера, или просто тьма 
морочит твой колючий взгляд?
        Не тьма. Я морочу. Я вернулся, звезда.
        Я вернусь.
        Так не бывает, моргаешь ты. Бывает. Если ты там, а я здесь - значит, 
бывает. Глупо расплескивать мрак удивлением. Еще глупее, чем висеть без 
смысла над утесами.
        Со стороны моря - тишина. Лишь горестный вздох прибоя: шшшли-
пришшшли... Спрашиваю: вышли? Вышшшли, раболепно соглашается прибой. 
Врет, ясное дело. Кличи смолкли, луженые глотки навеки онемели, хлебнув из 
Леты. Тысяча врагов убита давным-давно. Тысячи врагов; десятки тысяч. 
Может быть, даже сотни. Некому горланить: "Я! убью!..", ибо тысяча друзей 
убита тоже. Одинокий колос посреди сжатой нивы, я качаюсь у перил, 
опьяненный кислым хмелем возвращения.
        Хочешь, я сорву тебя, звезда? Вот сейчас подымусь на небо, шлепая 
босыми пятками, и сорву? Тысячу звезд; десятки тысяч. Может быть, даже 
сотни. Боишься? Правильно делаешь.
        Ладно, свети пока.
        Мне двадцать с небольшим, и я скучный человек. Повторяю, как 
заклинание: я! скучный! человек!.. Слова теряют смысл, рассыпая его вдоль 
дороги хлебными крошками, и недоуменно переглядываются. Что значит "Я"?! 
что значит "Скучный"?!
        Что значит: "Человек"?!

        - ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело 
совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
        Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
        - ...очень любить эту стрелу...
        Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
        - ...надо очень любить свою родину, этот забытый богами остров на самой 
окраине...
        Медное жало вопросительно уставилось на красавчика-Антиноя: ты понял? 
не понял? жаль...
        - ...надо очень, очень любить свою жену... своего сына...

        Мне понравилось убивать. К чему лгать самому себе? - понравилось. Я 
плохо помню, как это происходило; вернее, я вовсе ничего не помню. Но 
главное осталось: удовольствие. На войне убивают иначе. По-человечески. В 
спину, исподтишка; как получится. А вчера я убивал, как бог. У себя дома. 
Смеясь. "Радуйся!" - приветствовали родные стены, мерцая копотью; 
"Радуйся!" - приветствовала чужая смерть. Я радовался. Дом и бойня слились 
воедино, перепутались, словно два локона на одной подушке: рыжий и... рыжий. 
Мой спутник! друг детства! мой буян Эврилох, мечтавший о заветной тысяче и 
пошедший на корм лупоглазым рыбам - ты бы оценил. Жаль, не дожил. И 
нечего пялиться из дальнего угла, обиженно дергая щекой.
        Вокруг меня - царство мертвых.
        Я в Аиде.
        Тени смутной толпой бродят по террасе. Ждут. Вон тщеславный забияка 
Агамемнон, надгробный памятник державе Пелопидов от эфиопов до 
гипербореев. Голый, только что из ванной; шея рассечена секирой до ключицы. 
Вон малыш Лигерон: пузырится черной, ядовитой кровью. Как и Парис-
троянец: в смерти Не-Вскормленный-Грудью и Петух Мужей сделались похожи 
больше, чем близнецы. Вон Аякс-Большой: меч смешно торчит из-под мышки. 
Мама. Отвернись, мама! пожалуйста... Ладно, я отвернусь вместо тебя. 
Измочаленный Паламед лежит грудой падали; чудом сохранилась кисть правой 
руки. Блеск перстней режет глаза. Рядом тихо плачет Эней Анхизид. Он всегда 
плачет: в бою, на пиру, при смерти. Сколько помню, всегда.
        Мы звали его - Дакриостат.
        Плакса.
        Мне больно вспоминать. Их несуразно много вокруг - теней. Ждущих. 
Жаждущих. Грядущим аэдам, этим ангелам-пройдохам, придется тяжко: 
слушатели не запомнят даже половины имен. Слушатели будут браниться. 
Вместо ломтя свинины швырнут черствую корку. Запутаются в нити чужой 
жизни, в нитях, в клубке, в паутине, сетях, тенетах...
        Меня это беспокоит?
        Ни капельки.
        Черная овца моей памяти блеет в испуге, предчувствуя ласку бронзы. Был 
корабль, стала - овца. Было море, острова, ветер и небо - теперь овца. Жертва. 
Скоро отворятся жилы, и воспоминания густой струей брызнут наружу. Жизнь 
за память. Я буду поить вас, друзья мои, враги мои, я буду гнать одних и 
привечать других, по своему выбору поднося чашу со странным, чудовищным, 
умопомрачительным напитком: кровью памяти Одиссея. Хитреца Одиссея. 
Героя Одиссея. Ах да, я уже говорил...
        Чтобы вернуться, я должен был уйти.
        Теперь, чтобы вернуться, мне надо вернуться.

        - Боги, за что караете?

        Раньше так взывали чуть слышно, подразумевая меня. Скоро будут взывать 
громко, опять-таки подразумевая меня. Раньше - это значит давно, когда мир 
был большим, а я маленьким. Мир, собственно, и тогда был мал. Итака - вот и 
весь тебе мир, окруженный кипящим пределом моря. Но для рыжего сорванца 
ничего большего не представлялось. Скоро - это значит близко, на пороге, 
когда мир станет маленьким, а я большим.
        Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро".
        Между движущимися скалами Симплегадами.
        Вот-вот сомкнутся.
        - Дядя Одиссей, мне надоело играть, - говорил малыш Лигерон, прежде 
чем отречься от гнева и надеть новый доспех. - Я устал, дядя Одиссей. Я 
боюсь, что выиграю.
        - Не бойся, - отвечал я.
        - Дядя Одиссей, мне надоело играть, - он повторяет это вновь и вновь, 
тенью отступая в седую мглу, едва я подымаю на него взгляд. - Здесь скучно. 
Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое? Например, буду 
пахарем? или рыбаком?
        - Поиграй в царя мертвецов, - отвечаю я. Зная, что это жестоко, но не в 
силах поступить иначе.

        - Ладно. Только недолго, хорошо?
        - Хорошо.
        Навсегда - это ведь недолго, правда?
        Вчера они клялись, что воздвигнут храм Одиссея Возвращающегося. Я 
испугался. Я не знал, что делать. Я и сейчас не знаю.
        Пока еще не знаю.
        Я вижу его, этот храм. Пустынный, каменистый распадок, и среди щебня - 
алтарь, с которого ползут змеи. Одинокий алтарь; многие змеи. Свиваются в 
клубки, остро пахнущие мускусом, визгливо шипят, переплетают гибкие тела. 
Трепещут раздвоенными язычками. И после каждого моления змей становится 
больше. Хватит на сотни жезлов-кадуцеев. Какой бы храм ни воздвигли, на 
самом деле он будет таким. Папа, ты говорил, что гранатовую яблоньку из 
земель хабирру надо укреплять таинственным змием...
        Не мной ли?
        - У тебя хорошая жена, - ворчал носатый зазнайка Агамемнон, 
недовольный ласками очередной пленницы. - Моя стерва, дай ей волю... А у 
тебя - хорошая. Ты всегда умел устраиваться.
        - Поэтому я здесь, - соглашался я. - Моя жена там, а я здесь. Устроился.
        Агамемнон раздраженно глядел на меня, ища подвох.
        - Тебя ждут, - помню, голос его вдруг перестал быть брюзгливым. И лицо 
изменилось. Резче обозначились мешки под глазами, даже знаменитый нос 
перестал торчать стенобитным тараном. - Тебе есть, куда возвращаться. 
Хитрюга, ты и здесь устроился: тебя ждут. А я уже и не знаю, зачем пришел под 
Трою.
        - За победой, - напоминал я.
        - Победа... - Агамемнон повторил это слово, словно забыв, что оно 
означает. - Моя стерва... а у тебя - иначе.
        Я до сих пор плохо понимаю, что он хотел сказать.
        Иногда кажется: мы все погибли под Троей. Все. Победители, кто на 
обратном пути утонул близ Эвбеи, обманувшись Каферейскими лже-огнями, 
или пошел на дно под угрюмым Теносом. Братья по оружию, в запале 
позабывшие, что войне конец - и павшие от братской руки. Смертные, неся 
смерть во все пределы, куда бы ни двинулись.
        И Глубокоуважаемые, чья западня оказалась столь вместительна, что в ней 
хватило места и для добычи, и для ловца.
        Год за годом осколки поколения обреченных бросаются к оракулам. С 
одним-единственным вопросом: где безопасно жить? Где поселиться, чтобы не 
испытывать вечного страха?! И оракулы честно отвечают: там, где падающее 
небо не причинит вам вреда. Многие понимают это буквально: берут семьи, 
имущество и переезжают, например, в Херсонес Карийский, окруженный 
горами со всех сторон. Мне смешно. Мне постоянно мерещится: Олимпийская 
Дюжина вопрошает и получает ответ - живите там, где вам не повредит 
падающее небо! После чего Глубокоуважаемые с семьями и имуществом 
переезжают в Херсонес.
        Когда земля грозит разверзнуться, она поглощает живущих на ней. Когда 
проваливается небо, синева топит в себе горстку небожителей. Когда-то, 
давным-давно, небо упало на землю, буйный Уран покрыл зрелую Гею - и 
родились первые дети. Где они сейчас? кто умер в те дни, ложась перегноем под 
новые зерна? Оскопленное небо молчит, хмуря седые брови облаков, и молчит 
земля, баюкая во тьме усталую утробу.
        Море пахнет гнилым обещанием покоя.
        Мы погибли под Троей.

        - ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело 
совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
        Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
        - ...очень любить эту стрелу...
        Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.

        Тела убитых уже убрали из мегарона. Часть для погребения вывезли 
рыдающие отцы, остальных я распорядился сжечь утром с подобающими 
почестями. Жаль, забыл уточнить - с какими именно. Могут неправильно 
понять. Из дюжины петель вынули дюжину рабынь, еще недавно через край 
полных кипящей жизни, а теперь годных лишь на корм воронам. Виновных в 
том, что любили заезжих женихов больше, чем следовало бы. Тринадцатая, 
самая дерзкая, оправдав свое имя - Черноцвет* - вчера родила сына. Надеюсь, 
крики совпали: первый детский и последний отцовский, когда стрела пронзила 
его грудь. Эвриклея велела закопать дитя вместе с матерью; я не стал возражать.
        Падающее небо уже не причинит мне вреда. Во всяком случае, больше, чем 
причинило.
        Я вернулся, но я еще вернусь.

                         - Остров Заката
                         Манит покоем,
                         Ручьями плещет.
                              Не пей, о странник,
                              из тех ручьев.
                         Покой опасен,
                         Покой обманчив,
                         Покой - покойным.
                              Ты жив, мой странник,
                              спеши уйти...

        Мне бы хотелось свести тени с тенями. Как сводят счеты. Убитых женихов 
- с погибшими в долине Скамандра. И пусть одни жалуются на неудачную 
смерть, а другие хвастаются удачной гибелью. Пусть меряются славой и 
бесславием. Наверное, я бы мог это сделать. Но знаю: пройдет миг, другой, и 
мне станет скучно. Лук и жизнь - одно**; лук и смерть - одно. Сын Гектора, 
сброшенный со Скейской башни, един с сыном рабыни, умерщвленным в день 
своего рождения. Дочери Приама, заколотые на могилах ахейцев - и мои 
любвеобильные красотки, развешанные на столбах. Приам-троянец, 
кощунственно убитый у алтаря Зевса Оградного - женихи моей супруги тоже 
пытались прибегнуть к защите родового очага...
        Озноб крадется вдоль хребта.
        Если все повторить, я бы снова натянул лук. Лук Аполлона, с некоторых 
пор - лук Одиссея. Тайный голос убеждает меня в этом, и, разучившийся 
бояться, я боюсь, что он прав.

__________________________________________________________________
        * Черноцвет - греч. Меланфо или Меланфий, в зависимости от женского 
или мужского рода. Рабыня и козопас (тезки) в доме Одиссея.
        ** Слова "лук" и "жизнь" по-гречески омонимы - "биос".
___________________________________________________________________

                         - Остров Восхода
                         Манит лавиной,
                         Прельщает бурей.
                              Беги, о странник,
                              не жди обвала.
                         Жизнь человека
                         Посередине,
                         На тонкой нити
                               Между покоем
                               и ураганом...

        В последнее время, когда я вслушиваюсь в детский плач у предела, мне 
часто приходят на ум удивительные песни. Приходят и исчезают, расплываются 
утренней дымкой. Я забываю их почти сразу. Что-то подсказывает изнутри: эти 
песни запретны. Надеюсь, рано или поздно они забудут дорожку к Одиссею, 
сыну Лаэрта.
        Но не сейчас.
        Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро". Блей, овца моей 
памяти! дрожи в ужасе! Литься крови - густой, черной! Пейте, тени... 
вспоминайте...
        Я буду пить с вами, судорожно глотая память.
        Я вернусь.


                ПЕСНЬ ПЕРВАЯ: ВРЕМЯ КУСАЕТ СВОЙ ХВОСТ

                             Не нам гадать о греческом Эребе,
                             Для женщин воск, что для мужчины медь.
                             Нам только в битвах выпадает жребий,
                             А им дано, гадая, умереть.

                                                     О. Мандельштам


                                Строфа-I
                           Шли-пришли-вышли...

        Море обрушивалось на берег всей тяжестью, словно насильник-сатир - на 
застигнутую врасплох нимфу. Сгребало пригоршни грязного песка, вздымалось 
вверх, на дыбы, к бурлящей мути небес; злорадно медлило, прежде чем снова 
рухнуть на Авлиду, швырнув краденый песок в лицо Большой Земле. Тесно 
было морю в узости Эвбейского залива; хотелось простора. Обезумевшие чайки 
взахлеб орали над скалами, моля птичьих богов о милости; упрямые альбатросы 
молчали. От вони мокрых лент, намотанных на зубцы утесов, спирало дыхание. 
Случались бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта 
непогода, проигрывая в мощи, брала другим.
        Грязь, дрянь, пакость.
        - Корабль! смотрите, корабль!
        - "Пенелопа"! Клянусь грудью Амфитриты, "Пенелопа"!
        - Радуйтесь!
        Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в 
ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно 
лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где 
рождался из бури смоленый корпус "Пенелопы". Вернулось на крыльях ветра, 
удивительно ясное:

                          - Вздымает море
                          Валы-громады,
                          Любая - чудо,
                          Любая - воин...

        - Безумец! - в восторге захлебнулся кто-то. - Слава Многокорабельному!

                          - ...Лазурноруки,
                          Пеннокудрявы,
                          Драконьи шлемы,
                          Тритоньи гребни...

        Старый гимн кормчих вдохнул в толпу на берегу новые силы. Едва корабль 
достиг отмели, люди ринулись в воду. Сбитые с ног, вдосталь наглотавшись 
соленой воды, они цеплялись друг за друга, руки тянулись к крутым бортам, 
тащили судно вперед, на спасительную сушу - и волны стихали вокруг, 
изумленные порывом смертных.
        Вскоре корабль был в безопасности.
        И почти сразу, словно уставшее проказничать дитя, заснула буря, подложив 
под чумазую щеку кулачок Авлиды.
        Сколько досягал взгляд, берег усеивали шатры. Дымились кострища, даруя 
тепло, готовя еду и высушивая мокрую насквозь одежду. Отдыхали измученные 
суда, прикорнув на ясеневых катках. Солнце, изредка являясь в прорехах 
облаков, дивилось: великая армада, недавно отправившаяся под Трою добывать 
величия и подвигов, сейчас смотрелась блудным сыном, сполна вкусившим 
побоев. Песен не пели; явись в лагерь бродяга-аэд, прибили бы со зла. Больше 
молчали, недружелюбно поглядывая на соседа. В бедах всегда славно кого-
нибудь обвинить. Почему не его, соседа?
        Одиссей сидел в сторонке, возле "Пенелопы".
        Хотелось лечь и сдохнуть, но сдохнуть было нельзя. Хотелось встать и 
уйти куда глаза глядят, но вокруг... глаза б не глядели! Хотелось, чтоб ничего не 
хотелось, но тогда не стоило бы так упрямо вырываться из цепких объятий 
моря. На дне покой, на дне тишина. Игра слов горше морской воды: на дне не 
надо заботиться о дне грядущем.
        Все тело ломило, старый гимн кормчих застрял в глотке войлочным 
кляпом. Наверное, так чувствуют себя победители.
        - С возвращеньицем! - насмешливо поздравил его проходящий мимо 
воин, голый по пояс. Латный запон* блестел влажными бляхами, напоминая 
яблоко в росе. - Подобру ли, поздорову?!

        ______________________________________________________________
        * Запон - военный пояс с передником, обшитым медными пластинками. 
Вместе с панцирем этот передник образовывал двойной слой брони.
        ______________________________________________________________

        Рыжий поднял голову.
        Воина он не узнал. Зато узнал тень воина на песке. Не так много в Ахайе 
взрослых людей, за которыми волочится тень ребенка.
        - Протесилай? Из Филаки?
        - Смотри-ка, запомнил! А я уж думал: богатый буду...
        Он собрался было шлепать дальше, но обернулся напоследок:
        - Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!
        - Нравишься... Ты мертвый, да?
        Воин озадаченно почесал волосатую грудь. Ниже ключиц волосы начали 
седеть, битые инеем лет. Большинство в недоумении чешут затылок; 
Протесилай же обычно скреб грудь - давняя привычка. Впрочем, затылок у 
него мощный, бугристый, что твоя грудь. Вон, бросил чесаться.
        Буркнул, раздражаясь:
        - Чтоб тебя!.. зацепил на свою голову!
        - Нет, ты мертвый?
        - Ну конечно, мертвый! Только с костра! Оглядись: сплошной Аид!
        Одиссей не принял шутки. Сидел, горбил широченные плечи, отчего 
казался много ниже ростом, чем был на самом деле. Исподлобья разглядывал 
грузного филакийца - еще один памятник смертельной усталости. Вот он, пред 
тобой: Иолай-Копейщик, бывший возница Геракла. Почему же вместо вопросов, 
о каких мечталось, рождается хрипло:
        - Тебя убили. Сам видел!
        - Где?
        - Под Троей! Или не под Троей, кто тут разберет...
        Протесилай помрачнел. Хотя казалось: больше некуда. Плюхнулся рядом 
на песок - Одиссей даже не успел растянуть на двоих край подстилки. На щеке 
филакийца красовался свежий кровоподтек; нижняя губа была прокушена.
        - Ты сколько дней сюда плыл? - вместо брани спросил он еле слышно.
        Теперь настал черед мрачнеть рыжему.
        - День. Один день.
        - Или больше?
        - Или меньше.
        - Бред какой-то... - выдохнул Протесилай, куснув раненую губу и зашипев 
от боли. - Бред, чушь!..
        - Бред, - вяло согласился Одиссей.
        - Нет, ты не понимаешь! - филакиец сорвался на крик, поперхнулся: вроде 
бы хотел добавить свое обычное "мальчик", но раздумал. - Гидра тебя заешь, 
ты ничего не понимаешь! День он плыл... А я - неделю. Треть кораблей 
растерял; гребцы ладони до кости стерли! И вот на тебе: я сегодня вернулся, на 
рассвете, а ты - тоже сегодня, только под вечер! Теперь понимаешь?!
        - А ты? - в свою очередь поинтересовался рыжий, тщательно просеивая 
мокрый песок сквозь пальцы. Можно было подумать, от этого зависел грядущий 
военный успех. Тучи издевательски клубились над головой, вертя из себя 
кукиши. Песок слипался в комки, отказываясь сеяться. Словно само Время, 
влажное от пота и крови, упрямо застревало в песочных часах.
        - И я, - был странный ответ. - Может, навоевались, а? Может, все?! 
Сплавали разок, и хватит?

        ...тень ребенка корчилась на песке, что-то доказывая моему Старику. 
Дергала плечами, мотала головой. Никакого уважения к неподвижному хозяину. 
Старик молчал, зябко горбясь. Щупал ладонью потную лысину; хмурился. 
Наверное, ему тоже хотелось сдохнуть.
        Безнадежно.

        - А тебе вообще разговаривать не положено, - Одиссей с трудом оторвал 
взгляд от беззвучного разговора теней. - И кричать на меня не положено. 
Убили тебя, значит, убили. Молчи теперь.
        Протесилай скривился: будто поджившую рану зацепил, содрал корочку.
        - Молчу теперь, - согласился он.
        - Клялся ведь? В Спарте?
        - Ну, клялся. Успел на свою беду. А что? - все клялись, и я тоже...
        - Вот и воюй, как все.
        - По-человечески?
        Обеими руками Одиссей взлохматил мокрый пожар шевелюры. Добавил 
тихо, с нажимом:
        - По-человечески. Слушай, у тебя выпить не найдется?
        - Крепкого?
        - Ага.

                                 * * *

        Если верить моим собственным ощущениям, первый раз мы отплыли из 
Авлиды под Трою дней пять тому назад. Это если верить. Когда все взывает: не 
верь! Погода и тогда была гнусней гнусного: "мряка", как шутили острые на 
язык феспроты. Ох, и словечко... ох, и погода!
        Уж лучше шторм.
        Калхант-прорицатель плыл со мной на "Пенелопе". Моргал совиными 
глазами, утробно икал. Злился. На его месте я бы тоже злился: знамения хором 
обещали ветер в спину и солнышко в небе. О чем Калхант, руководя 
общевойсковым жертвоприношением, имел неосторожность возвестить. 
Небось, сейчас народ честит пророка на чем свет стоит! - в Бездну Вихрей, в 
Тартар, в Эреба корни!..
        Вот и икается.
        Набухшая простыня болталась над головой. На ней спал капризный, 
страдающий недержаньем ребенок: желто-серая гадость струилась по лицу, 
вызывая приступы тошноты. Ни день, ни ночь: ублюдок без названья. Лиловое 
море пенилось под эскадрами, но видимость была никудышная. Казалось, 
"Пенелопа" идет в гордом одиночестве. А плеск, отдаленные выкрики и 
хлопанье парусов - морок. Гребцы пробовали петь: впустую. Любой гимн глох 
на середине.
        - Удружили... - брюзгливо каркнул Калхант.
        - Кому?
        Я действительно не понял, о ком говорит прорицатель.
        - Аэдам. Нас воспеть - язык сотрется. Пока каждого восхвалишь, да 
список кораблей, да кто откуда... Слушатели черствыми корками забросают.
        Задрав голову к небу, я задумался: с чего бы Калханту беспокоиться 
судьбами грядущих певцов? Блик солнца, медовой каплей сверкнув на излете, 
походил на осеннюю луну: пористый, щербатый. Вечерний. По левую руку тучи 
лопнули, разошлись, и в прореху высунулись утесы, увенчанные дворцом.
        Знакомый силуэт.
        - Скирос?!
        Калхант встал, обогнул судовой алтарь. Подошел ближе к борту:
        - Похоже...
        Уж кому, как не мне, было знать: до Скироса еще по меньшей мере два дня 
пути. И все-таки - Скирос. Ну, не сошел же я с ума!.. то есть, сошел, конечно, 
но не до такой же степени! Вон там, на пляже, мы приманивали женщин 
безделушками, вон лестница, по которой гремел вниз голый Патрокл... Я даже 
не успел удивиться другому: почему мы так близко к острову, когда намечалось 
идти северней, мимо лемносских берегов? - и почему мерзкая погода позволяет 
видеть дворец с предельной отчетливостью? Как на ладони: верхняя терраса, у 
перил замер муравей, блестя спинкой, алой с чернью. Плащ, наверное. Кто-то из 
басилейского семейства.
        Или гость?
        Второй муравей тайком выполз из дверного проема. Приблизился к 
первому, хищно дернул усиками.
        - А-а-ах!
        Клянусь, это не я. Это Калхант. А я вообще ни словечка! ни звука! Только 
смотрел, как первый муравей - ало-черный зигзаг! - летит с террасы на клыки 
рифов, чтобы сразу скрыться под водой.
        Минуту спустя весь остров исчез в густом киселе тумана.
        - Цвета Афин, - бросил внезапно осипший Калхант.
        - Что?
        - Алый с черным. Афинские, говорю, цвета. Такой плащ был у Тезея, когда 
его изгнали. Последняя память.
        Я слышал историю о предательском убийстве Тезея-Афинянина. 
Сброшенного с дворцовой террасы здесь, на Скиросе, ныне царствующим 
басилеем. Все знали, все слышали, но доказательств не было. Да никто особо и 
не рвался доказывать (а значит, вступаться!) за мятежного героя, выпущенного 
из преисподней могучим Гераклом вопреки воле темных владык. Изгнанник, 
руки по локоть в крови... святотатец!..
        - Я тогда еще в саду игрался, - говорить было трудно: саднило горло. 
Будто соленой воды наглотался. - За ограду только с няней... А ты?
        - Я уже за ограду, - непонятно ответил прорицатель. - Мама 
рассказывала: кричал ночами. Меня как раз накрыло... Видел, но не понимал: 
что?!
        Он осекся. Чудно сверкнул глазами: брызнули желтые искры на сером. 
Уставился поверх моего плеча.
        Добавил чуть погодя:
        - Вот как сейчас: не понимаю... Просто боюсь.
        Я обернулся. Там, где еще минуту назад торчали скалы Скироса - выше, 
между липкими медузами туч, - скользили пять птиц. Крупных. Три 
торопились, две догоняли. На замызганном фоне плохо получалось что-нибудь 
разобрать, но преследователи больше походили на крылатых людей, чем на 
обычных альбатросов или орланов. Да и преследуемая троица...
        Не бывает у чаек женских голов.
        - Гарпии меня раздери!
        - Вот-вот, - согласился Калхант и замолчал надолго. Наверное, пытался по 
полету гарпий, или кто там летал, предсказать будущее. Судя по выражению его 
лица, меня такое будущее не устраивало.
        Ни капельки.

                     - Рыжий, рыжий, конопатый,
                     На плече несет лопату!
                     Не лопату, а весло -
                     Чтобы мимо пронесло!

        Глупая дразнилка прицепилась хуже репья. Мы шли Лиловым морем на 
Трою, а я отчетливо слышал: дразнятся. Не поймешь, кто, но сволочь. Поймаю -
- удавлю. Гребцы стали оглядываться на меня: тоже, небось, услыхали. А я-то 
надеялся: видение... в смысле, обман слуха.
        Фигушки, как любил говаривать друг-Ментор.
        Мы шли Лиловым морем на Трою. Сперва раздались вопли испуга с других 
кораблей. Потом я заорал сам. Заорешь тут - когда он шел Лиловым морем из-
под Трои. На запад. Или куда там он шел: огромный, больше горы, с 
выжженными глазами. По пояс в волнах; темечком под облака.
        Рядом с мосластым ухом болталась звезда: верный пес гиганта*.
        Волна толкнула нас в бок, а когда гребцы выровняли судно, он скрылся из 
виду.

                                 * * *

        ...Протесилай кивнул. Опустевший на две трети бурдюк валялся рядом, 
неприятно напоминая дохлую, распухшую по жаре козу. Захватить чаши 
филакиец не сподобился; глотали крепкое вино по очереди, прямо из мохнатого 
горлышка.
        Забрызгались по уши; измазались в песке.
        - Я его видел, - сказал филакиец. - Здоровенный такой. Слепой. Знаешь, 
когда я с мальчиками... с Гераклом... Антей-ливиец** тоже был сыном 
Посейдона. И тоже - большой.
        - Ты хотел бы вернуть те времена? - вдруг спросил Одиссей.
        Наверное, вино ударило в голову. Иначе откуда бы такой вопрос?
        - Нет, - ни минуты не колеблясь, ответил Протесилай. - Вернуть времена? 
Нет.
        Он встал. В ту же минуту встал Старик. Шагнув раз, другой, стараясь не 
наступить на детскую тень, приблизился к бывшему вознице Геракла. Рыжий 
обратил внимание: они похожи. Тяжкорукие, крепко сбитые; 
маловыразительные черты. Смущало другое: лицо Старика, обычно 
бесстрастное, сейчас пылало гордостью. Можно сказать, гордыней. С таким 
лицом штурмуют Олимп.
        - Скажи, рыжий, - буднично сказал Протесилай, сделавшись древним-
древним, едва ли не ровесником Старика. - Ты действительно видел, как меня 
убили? Там, под Троей?
        И, не отворачиваясь, дождался ответа.

        ______________________________________________________________
        * Сириус - иначе, Орионов пес. Орион, великан-охотник, сын Посейдона и 
Геи, за насилие был ослеплен хиосским басилеем. Получив от отца дар 
хождения по водам, ведомый звездой-псом, отыскал Гелиоса и получил от него 
солнечные глаза.
        ** Антей - сын Посейдона и Геи, родной брат Ориона. Непобедимый на 
земле, был поднят Гераклом в воздух и задушен.
        ______________________________________________________________


                                 Троада,
                     Гераклов Вал, долина Скамандра
                               (Трагедия*)

        _______________________________________________________
        * Трагедия - греч. "Козлиная песнь".
        _______________________________________________________

        - Земля!
        И почти сразу, отовсюду наслоившись на первый выкрик:
        - Троада!

        ...а ребенок у предела, счастливый, смеялся и хлопал в ладоши.

        Этого не могло быть. Даже к Лемносу мы должны были подойти через 
сутки. На месте Калханта впору сетовать, посыпая голову пеплом: наверняка 
грядущие аэды припишут нам незнание морских дорог в Трою.
        - Земля! Троада! - надрывался сигнальщик, опасно качаясь в "вороньем 
гнезде". Словно испугавшись его воплей, тучи дрогнули, смешались... Я еще 
успел подумать: как он вообще разглядел берег?! - а простор уже стремительно 
светлел. Клок голубизны бесстыже выпятился из дерюги, словно шелковистое 
бедро красотки в разрезе дешевого хитона; миг, другой, - и голубизна катится 
во все стороны, срывая одежду, обнажаясь с ловкостью страстной любовницы...
        Нет, я все-таки кобель.
        Солнце ударило наотмашь, ослепив, наполнив глаза слезами - я плакал от 
чудовищной радости, встретив наконец войну лицом к лицу; слезы текли, 
блестели, смывая накипь дурацких видений, и взору открылось: берег, Гераклов 
Вал, остатки давних укреплений, дальше сверкает зеленью русло Скамандра... 
угловые башни города, Скейские ворота - когда-то нас туда внесли на руках... 
еще дальше - лесистая вершина Иды, а удивление явилось гораздо позже: 
"Пенелопа" шла отнюдь не в первой эскадре, но мне было видно все, до 
мельчайших подробностей - впору равнять себя с Аргусом Золотые Ресницы, 
да я бы и равнял, жаль, радость сменилась запоздалым ужасом: вот она, война, 
лицом к лицу... одно мое лицо - к тысячам, десяткам тысяч...
        Никогда не думал, что защитников Трои окажется так много.

        ...а ребенок у предела, счастливый, смеялся...

        Толпясь на берегу, они выкрикивали оскорбления, раскручивали над 
головами пращи и готовили дротики; слезы вновь брызнули из глаз - так 
сверкали доспехи, а "Пенелопа" вдруг оказалась очень близко к берегу ("О-о!" - 
восторг на смуглом лице какого-то копейщика, явно самого шустрого); столь же 
резко берег отдалился, надвинулся, окружил, выгибаясь блудливой сукой... 
высадка срывалась, под ливнем дротиков, под дождем камней, под 
ослепительно-синим небом, похожим на чей-то взгляд, только я забыл в суете - 
чей?.. "Дядя Диомед! - взвилось от эскадры мирмидонцев. - Дядя Диомед! я! 
пусти меня!..", и в ответ, медным приказом аргосского ванакта: "По вождям! 
Бейте по вождям!" - кинув через голову перевязь колчана, я ринулся наверх, в 
"воронье гнездо", едва не вышвырнув сигнальщика прямо в воду, а лук 
счастливо прыгнул в ладонь, тепло, по-домашнему, и ядовитое жало стрелы 
само нащупало высокого троянца в богатых доспехах: едва он упал, люди 
вокруг перестали швыряться дротиками, один поднял с земли откатившийся 
шлем, замер и вдруг горестно завыл по-волчьи; я слышал этот гимн отчаянию, я 
раздавал стрелы легко и празднично, превращая крик в хор, а часть кораблей 
уже затопила берег, и Протесилай-филакиец первым убил и первым умер, когда 
копье Гектора Приамида вонзилось ему в бок, только это не имело значения, 
ибо малыш Лигерон дорвался наконец до заветной игры - плоть Не-
Вскормленного-Грудью расступалась и смыкалась под ударами, как 
расступались троянцы перед неуязвимым мальчишкой; он прорвал! прошиб! 
пробил живую стену, кому не досталось удара, тем достался страх, защитники 
города пятились под прикрытие мощных стен; "Бей по вождям!" - мы били, 
вознесенные над людьми, и Тевкр Теламонид соперничал со мной в меткости, а 
мне все чудилось: мы стреляем, стоя бок-о-бок в небесах, хотя мы находились 
на разных кораблях; и я видел, когда нельзя было видеть, попадал, когда можно 
было лишь промахнуться, и судорожно пытался понять, зная, что понимать - не 
для меня...

        ...а ребенок у предела, счастливый...

        На плечах отступающих врагов мы врывались в Трою, беря победу голыми 
руками; я стрелял из "вороньего гнезда", я бежал в первых рядах атакующих, и 
это казалось правильным, единственно верным, даже если мои стрелы падали 
рядом со мной, прикрывая меня от подлого удара огрызающихся троянцев... 
малыш Лигерон бушевал в Скейских воротах, сметая стражу, но город вдруг 
отпрыгнул назад, город-оборотень, берег-оборотень, бой-оборотень; город стал 
иным, стены изменили очертания, исчезли знакомые башни, лесистую вершину 
Иды смыло с горизонта, река-змея взвилась на хвосте, из Скамандра 
превращаясь в Каик (откуда я знаю, что это именно Каик?!), ворота оказались 
надежно заперты, и вместо Гектора со стены орал незнакомый детина, припадая 
на левую ногу и потрясая кулаком: "Предатели! Изменники! - надрывался он. - 
За что?!"
        И тогда мы бросились к кораблям: бежать в бурю, явившуюся за нами-
слепцами.

        ...а ребенок у предела...

                                 * * *


>>Читать дальше


Может пригодиться: